Семен Аралов - Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]
В чем же была причина?
Оказалось, что после моего посещения в ноябре к ним сразу же явилась полиция и произвела обыск, перевернув все вверх дном.
Можно было только горько сожалеть о причиненной людям неприятности. В дальнейшем, когда я работал в советском полпредстве в Таллине, то уже вел себя так, чтобы ни один шпик не мог установить со мной «знакомства».
М. М. Литвинов перед отъездом в Копенгаген (через Таллин) заготовил сообщение в Москву о результатах переговоров с эстонцами. Передав его мне для срочной доставки в НКИД, он предупредил о необходимости особой сохранности пакета.
Вскоре после отъезда Литвинова за мной заехали эстонские офицеры, и мы отправились к станции Изборск, где был намечен переход линии фронта, но опоздали к установленному времени. Однако начальник участка, эстонский офицер, предложил все же переходить фронт (впрочем, всю ответственность он с себя снимал). Чтобы вовремя доставить важное сообщение, я согласился. Мне дали солдата, вручили ему белый флаг, запрягли сани, к дуге также прикрепили белую тряпку и двинулись в путь. Остановились у самых наших окопов, перед колючей проволокой.
Видимо ожидавшие нас красноармейцы стрелять не стали, и я благополучно поехал дальше. В Пскове стоял выделенный для делегации салон-вагон. Но не было паровоза. К счастью, на следующий день на Москву должен был пройти поезд главкома С. С. Каменева. Я получил его разрешение на прицепку вагона и вскоре прибыл в Москву. Сообщение Литвинова было доставлено вовремя.
В начале декабря мне снова пришлось в числе сотрудников нашей мирной делегации поехать в Тарту. И на сей раз не обошлось без приключений. Подъезжая к станции Дно, глава делегации Л. Б. Красин позвал всех нас в салон на совещание. Тут выяснилось, что секретарь делегации Н. Н. Клышко не знал, что для ведения мирных переговоров необходимы письменные полномочия.
Красин связался по телеграфу с Кремлем. Говорил он с В И. Лениным. Владимир Ильич сообщил, что требуемые полномочия будут немедленно высланы с особым курьером. Условились, что во избежание изменения сроков начала переговоров весь состав делегации, кроме одного, переходит фронт, как условлено. 4 декабря, а один из сотрудников останется в Пскове; будет там ждать приезда курьера из Москвы. Было решено, что в Пскове остаюсь я и перехожу границу на следующий день — об этом будет дано знать по обе стороны фронта. Красногвардеец с мандатами прибыл в Псков рано утром. Документы я зашил под подкладку жилета.
Военное командование доставило меня до эстонской границы. Привезли в какой-то деревенский домик. Отвели отдельную комнату и сказали, что, пока не будет указаний высшего начальства, я останусь здесь. У дома поставили солдата с винтовкой. Вечером зашли офицеры, и мы мирно побеседовали. Часовой у дверей дома… Я понял, что меня держат, по существу, под домашним арестом. И хотя я не очень тревожился (мое местонахождение было известно в Москве, и, в случае чего, конечно, там бы приняли все меры), положение было не из приятных.
На другой день вечером зашел офицер. Попросил срочно одеться. Добрались до станции. Через несколько часов мы уже были в Тарту.
Потом мне рассказали, что на первом же заседании конференции Л. Б. Красин сделал заявление: на эстонской границе остался сотрудник советской делегации Умблия, у которого находятся полномочия делегации, и поэтому необходимо обеспечить его прибытие в Тарту.
Во время переговоров эстонская делегация предъявила большие денежные и территориальные претензии. Отправляясь во время перерыва переговоров в Москву, я взял с собой несколько экземпляров заверенной обоими секретарями стенограммы заседания, где были зафиксированы эстонские претензии, и ознакомил с ними эстонских пограничных офицеров.
На очередном заседании эстонская делегация обвинила меня в том, что я веду противоэстонскую агитацию. Однако им было заявлено, что передвижение сотрудников нашей делегации производится под наблюдением и контролем должностных лиц Эстонии, и если эти лица вступают в разговор с нашими сотрудниками, которым приходится отвечать, то это не может быть квалифицировано как пропаганда.
Как же было дело?
Эстонские пограничные офицеры, не зная правды, как-то высказали свое возмущение нами. Я разъяснил, что не мы предъявляем Эстонии необоснованные претензии, наоборот, советской стороне предъявляют совершенно несуразные требования, в том числе о 50-миллионных репарациях золотом, о границах по реке Неве и прочее.
Когда пограничники ознакомились со стенограммой заседания, они поняли, что их обманывали. Я считал, что такая информация на пользу делу.
В начале 1920 года был заключен мирный договор с Эстонией. По условиям мирного договора в обеих столицах на взаимных основах учреждались миссии. В Таллине учреждалось представительство Центросоюза РСФСР с дипломатическим статусом, а в Москве — эстонская репатриационная комиссия.
Главой нашей миссии в Таллине был утвержден Гуковский. Меня назначили сотрудником миссии. Эстонская охранка несколько раз подсылала к нам провокаторов и шпиков, которые, назвав себя коммунистами, просили помочь им переправиться нелегально в Россию. Эстонская охранка в Таллине усиленно «ухаживала» за нами, и часто приходилось играть со шпиками в прятки. Очень хотелось повидать некоторых своих знакомых, но, помня случившееся после моего первого визита к знакомым в Тарту, я понимал, что подводить людей нельзя. Приходилось действовать крайне осторожно.
Все же «игра» со шпиками привела к тому, что министр иностранных дел Эстонии попросил советского посла Гуковского о моем отъезде из Эстонии, и в начале марта 1920 года я вернулся в Москву, где был назначен заведующим отделом виз и паспортов наркомата. Больше мне уже не пришлось возить дипломатическую почту.
А теперь страничка воспоминаний о В. И. Ленине.
В первый раз я слышал Владимира Ильича 1 мая 1917 года на Марсовом поле в Петрограде. Слышал и его выступление у особняка Кшесинской. В Москве же, когда я работал шифровальщиком-секретарем наркома и сопровождал Г. В. Чичерина на заседания Совнаркома, мне часто приходилось видеть и слышать В. И. Ленина. Давала мне эту возможность и работа секретарем партячейки НКИД.
А в июле 1918 года, во время мятежа левых эсеров, мне довелось выполнить поручение Владимира Ильича.
Когда начался мятеж, я находился в Большом театре на происходившем там съезде Советов, и, как только стало известно, что убит германский посол Мирбах, я помчался в Кремль, полагая, что там, наверное, находится Чичерин и могут быть поручения.
Предъявив свой постоянный пропуск в здание Совнаркома, я прошел в секретариат Ленина. Здесь меня встретил Л. М. Карахан и просил никуда не уходить. Пробыл там почти до 12 часов ночи. Много раз открывалась дверь кабинета Владимира Ильича, и я слышал доносившийся оттуда разговор. В эти часы пульс рабочего правительства был особенно напряженным. Непрерывно раздавались телефонные звонки, отправлялись телеграммы, входили и выходили народные комиссары.
Наконец вышел Карахан и подал мне пакет. Он попросил немедленно поехать на Знаменку в военный комиссариат и отдать пакет (в нем было письмо Ильича) по назначению. Кроме того, меня просили проверить все посты от Знаменки до посольства.
Когда мы выехали из Троицких ворот, нас остановил находившийся тогда в Москве венгерский революционер Бела Кун и радостно сказал:
— Все хорошо идет. Наши уже выгнали мятежников из почтамта!
На обратном пути проверяли посты. В каждом по 4–5 красногвардейцев. Все были начеку.
Еще одно поручение Владимира Ильича я выполнил в конце апреля 1919 года. После установления в Венгрии Советской власти в Москву приехал Тибор Самуэли — военный комиссар венгерского советского правительства. Накануне его отъезда обратно в Венгрию решили, что следует условиться с ним относительно обмена зашифрованными телеграммами. Мне было поручено в течение ночи изучить с Самуэли это дело. Говорили мы с ним на немецком языке. Надо иметь в виду, что у него с собой не должно было быть никаких записей, так как не было уверенности, что он благополучно доберется до Будапешта. К глубочайшему сожалению. Самуэли в дороге попал в руки врагов и погиб. Трудно найти слова, чтобы выразить то тягостное впечатление, которое произвела безвременная гибель замечательного сына венгерского трудового народа.
Борис Семенович Шапик
Гонец из Нью-Йорка
Март 1920 года. США. Вашингтон. Расследование в подкомитете американского сената «подрывной» деятельности первого советского представителя в США Людвига Карловича Мартенса подходило к концу.
Реакционные круги, используя то, что Мартенс не был официально признан правительством США в качестве представителя Советского правительства, упорно пытались сфабриковать против него провокационное «дело». Нетрудно было предвидеть, какое решение будет принято подкомитетом сената. Над представителем Советской России нависла прямая угроза не только ареста, но и тюремного заключения.
